Садовником пригодился

Выставка Коли Садовника «Сад-1630» открылась 21 октября. Перед вернисажем автор провел экскурсию по экспозиции для Weekend и поделился своими размышлениями о руинирующем времени, самокатящемся колесе Ницше, инвентаризации настоящего, а также познакомил с Иваном Петровичем, Лукой и Гришенькой.

Беседовала Анна Черникова

Давайте прямо с порога. Где мы?

На моей выставке — на выставке Коли Садовника, которая называется «Сад-1630», в пространстве VLADEY Space.

Про название, а заодно и про свой псевдоним, немного расскажете?

В названии сразу много всего. С одной стороны, меня интересует тема контроля, учета всего, что нас окружает. И «1630» в этом смысле — инвентарный номер. Скульптуры на выставке тоже имеют в названии инвентарный номер. А с другой стороны, тут очевидна отсылка к стихотворению Вячеслава Куприянова «Отчет об ангеле», который был пойман, а потом «растаял в небе в шестнадцать тридцать».

Откуда ваш псевдоним? И где он, тот сад, который вы возделываете?

Садовником первоначально меня прозвали из-за наименования станции «Садовая» в Петербурге, где я часто бывал. Ну а потом, конечно, уже возник метафизический подтекст и появились мысли о саде. О том, который внутри, и с передачей этого вовне. Такая вот связь метафизики и физики.

На вашей прошлой выставке «Качалково» примерно два года назад вы впечатлили всех тем, что вместо холста использовали старые рекламные баннеры. А теперь скульптура. Как так вышло?

Переключение на скульптуру — это вовсе не бегство от живописи. Но я давно думал о том, чтобы выйти за плоскость холста: либо поработать с инсталляциями, либо найти какие-то объекты и их переосмысливать.

И вот я обнаружил материал — газобетон, который мне напомнил одновременно и вулканический туф в каппадокийских пещерах, где прятались от гонений первые христиане, и что-то из арте повера, итальянского течения конца 1960-х. При этом газобетон как строительный материал сегодня используется много где в промышленности.

Но я хотел с ним поработать совсем архаично-классически, без использования электроинструментов, с помощью стамески и молотка. Потому что только так энергия от тебя, твоя физиология, передается материалу. И я это в полной мере ощутил. Мне порой хотелось грызть плиты зубами.

Вы про вот эти плиты, испещренные надписями?

И про них тоже. На этих плакетках — цитаты из моих любимых поэтов: строчки, строфы. Но написаны они латинскими буквами, через транслитерацию. Формально тексты выглядят как латынь, но это читаемо для носителей русского. Аспектов тут много. С одной стороны, я апеллирую к такому виду классического наследия, как римские плиты. Также отчасти тут выражено мое стремление увековечить любимых поэтов — Владимира Бурича, Карена Джангирова, Вячеслава Куприянова, наших знаменитых адептов свободного русского стиха. Но и не только. Меня в поэзии очень интересует работа внутреннего голоса. Вот, к примеру, возникает в голове какая-то строчка, и она может звучать внутри как мантра — повторяться, повторяться, повторяться. И на некоторых плитах какая-то строчка у меня тоже будто бы бесконечно повторяется — потому что форма разломанной плиты намекает нам, что мы никогда не сможем понять, насколько она была большой, какова кратность повторений текста. Возникает такая иллюзия мантровости, медитативности.

Скульптуры, которые тут высятся по кругу, будто тоже медитируют?

Да, формальное расположение объектов таково, будто мы находимся в круге. Круг, как правило, в нашем восприятии связан с ритуальными вещами. Хотя и с природными тоже. Вот, например, вы знаете, что зайцы на лесных полянах бегают по кругу. Я это сам наблюдал рядом с перевалом Дятлова. Там есть огромные заячьи поляны. Так что у круга магический, где-то сакральный характер.

Расскажите про эти большие объекты?

С первой работы я держал в голове образ кипариса. Например, для тех же греков это дерево очень символично. Хотя идея у меня многократно претерпевала изменения. Но когда-то давно мне понравился образ, что кипарис подобен застывшему, мертвому пламени. Древние греки высаживали кипарис на могилах без опасений, что его корни разрушат могильный слой. Поскольку они так же вертикально движутся вниз, как его крона устремлена вверх. Вот такая эсхатологическая симметрия, связь неба и земли, подземелья.

В другом зале объекты поменьше, что там?

Животные — обожженная лазером скульптура. Я очень люблю художника начала XX века Франца Марка, одного из первых экспрессионистов,— он, например, вместе с Василием Кандинским был организатором объединения «Синий всадник», но, к сожалению, погиб в 36 лет в Первую мировую. Он в основном писал животных, однако их образы несут тревожное, апокалиптическое предчувствие. И я своими работами хотел бросить к его творчеству такой мостик воспоминаний. Визуально это не особенно заметно, но подоплека в этих фигурах обгоревших, истерзанных животных такова.

И звери тоже названы только инвентарным номером, как и более крупные скульптуры?

Нет, как раз таки у них есть наименования. Вот тут на правой стороне Лука, потом Гришенька, а напротив — Иван Петрович. Ну а четвертый, без обжига,— это Путто. Помните пухлых ангелочков путти в живописной традиции? Но мой ангелочек лежит на боку, у него уже совсем гипертрофированные формы — такая ожиревшая личинка, разбухшее, затекшее салом существо, намек на приближающийся крах породившей его империи. А на постаменте под ним — надпись «Лебединая срань в облаках». Это аллюзия на строку из песни Бориса Гребенщикова (внесен Минюстом РФ в реестр иноагентов) «Лебединая сталь в облаках», которую мне почему-то все время хочется спеть по-другому.

Вы часто говорите про аллюзии, отсылки к недавнему либо к очень давнему прошлому. И так принято: перекличку с прошлым ищут и критики, и искусствоведы. А меня мучает вопрос: не обидно ли современному художнику, что в нем не хотят видеть творца в первоначальном смысле слова? Или, напротив, приятно осознавать свою связь с ушедшим?

Я к этому отношусь фатально положительно. Мне, конечно, интересна мысль Фридриха Ницше о том, чтобы быть «самокатящимся колесом», творить собственную историю, мораль и так далее. Но насколько ты можешь высвободиться из временной цепи? На мой взгляд, это совершенно невозможно.

Более того, вот Иоганн Себастьян Бах часто подписывал свои произведения аббревиатурой S.D.G., от латинского Soli Deo Gloria — «Единственно Богу слава». И не он один. Речь о том, что человек — это лишь инструмент создателя. Мы пропускаем через себя, но не позиционируем себя на одном уровне с ним.

Однако я понимаю, о чем вы спрашиваете. Мне кажется, должна быть золотая середина. Ведь искусство постоянно меняется. Я не могу себя назвать каким-то новатором — все время появляются формы, возникают надбавки на сложившийся исторический слой, к которому апеллируют искусствоведы, ученые. И от этого очень сложно отделиться. Если отталкиваться от Жоржа Батая с его непрерывностью постройки здания философии, где ты занят в общем деле, то понятно, что ты просто занимаешь в бытие, и в том числе в искусстве определенное место в пространстве.

Вы окончили Школу Родченко. И это не первое ваше образование. Зачем вам это было нужно? Как получилось, что вы туда пошли?

Несколько лет назад я познакомился с галеристами и принес им свои коллажи — это была фотография, смешанная с красками. Мне посоветовали курс Сергея Браткова у Родченко. Но я сначала пошел к Сергею познакомиться. Мои работы ему понравились, так я оказался в его учениках. И он, конечно, больше, чем просто преподаватель, мастер. Он в общении каким-то непостижимым образом тебя направляет, что-то высказывает — вовсе не впрямую, а по ходу дела. И если ты можешь считывать эти волны, то ты куда-нибудь придешь.

Вы помните, когда ощутили тягу к творчеству?

Да, сейчас мне 40 лет, и я часто задумываюсь о том, как пришел к той точке, в которой нахожусь. Я вспоминаю, что, когда был совсем маленьким, отец в восемь утра вел меня в детский сад. А я останавливался и смотрел — на деревья, на то, как через них проступает рассветное солнце. Видимо, уже в детстве у меня была такая созерцательность, из которой выросло желание что-то делать.

Кстати, с музыкой было также. Я помню, как в первый раз услышал музыку, и все, она стала одним из моих любимых занятий. Сначала я просто слушал как меломан, искал через знакомых материал — интернета еще не было. А я люблю не массовых исполнителей, а андерграунд, например альтернативную электронную музыку.

Постепенно я сам стал играть, писать музыку, тексты, окончил музыкальный колледж по классу композиции. Даже у меня были мысли поступать к Сергею Слонимскому в консерваторию, но потом я передумал. Во-первых, этим очень плотно надо было заниматься, во-вторых, мне близка далеко не вся академическая музыка и я совершенно не мыслю в симфонической форме, не хочу писать вальсов.

Мне интереснее послушать какой-нибудь 20–30-минутный дрон. Эта музыка, как ни странно, актуальнее, чем сложившиеся формы. Хотя сейчас уже и куча интересной академической музыки, просто нет времени на все.

Какой реакции вы ждете от гостей на вашей выставке? Или какая фраза, слово от них, будет для вас знаком, что все получилось?

Можно выбрать более народное слово, которое несет больше эмоциональную нагрузку,— из пяти или трех букв. Это я пытался пошутить. «Вау» вполне уместно.

А вообще, мне кажется, сама выставка получилась звучащей — больше о внутренних голосах, чем о внешних. На ней сложилась такая атмосфера, что просто хочется спокойно бродить. Мне даже кажется, что выставку лучше смотреть, когда в зале никого нет — ну или почти никого.

То есть какого-то музыкального ряда к экспозиции не предусмотрено?

Я вчера перед сном слушал дроны художника и композитора Джона Дункана, и мне в какой-то момент показалось, что из него что-нибудь бы подошло. Но потом я понял, что получится слишком много волн. Если посмотреть на скульптуры, то наличие волновых элементов на грубо обработанной поверхности очень заметно. И мне кажется, что эти линии как бы создают волновую природу во всем пространстве — будто бы волны исходят от работ и заполняют помещение. И эти волны, они же как звук, музыка. То есть они не звучат, но волновая природа присутствует.

Вижу, у вас тут еще есть орган...

Да, это в газобетоне такой портативный орган, которые в XVIII–XIX веках ставили дома, чтобы дворяне могли сыграть перед сном, например, что-нибудь из «Хорошо темперированного клавира» Баха. И лично у меня, но я думаю, что не только, орган связан с определенным настроем, тоже с некоей ритуальностью, сакральностью. Ну и в этой работе я также затрагиваю тему руин. Потому что они что такое? Одновременно и убежище, и символ безвозвратности времени. Время руинирует. Но без этого мы не придем к новым формам.

Получается, что постепенное разрушение, превращение в руины — это нормальный ход вещей. А от вас что сохранится в таком случае?

Я думаю, что ничего не останется в конечном итоге. Ну, вообще.

Но все-таки каждый художник мечтает о своем отпечатке в истории...

Когда вы задали вопрос, я почему-то сразу задумался не о каких-то одной-двух тысячах лет, а о миллионе лет после меня. Именно такие мысли, про такие временные отрезки, как правило, снижают пафос внутренней настройки. Если начинать о чем-то таком размышлять, то становишься страшно смешным. Знаете, был такой фильм у великого Кена Расселла «Дикий мессия» — о периоде зарождения авангарда. И там главный герой, художник, встретил богатую девушку, которая тоже хочет заниматься творчеством. И вот они у нее дома резвятся, пьют алкоголь, она выскакивает голая на лестницу и кричит: «Я хочу оставить после себя что-нибудь великое!» А он парирует ее: «Туалет за углом».

Что за текст на органе?

Это стихотворение моего сына. Он его написал в шесть лет. После того как бабушка перед сном много читала ему православные молитвы, и вот он такое сочинил. Посмотрите, там все различимо. Согласитесь, когда ребенок выдает такие интересные вещи, это воспринимается как волшебство. Помните, у Сергея Михалкова есть стихотворение:

«"Ты гора моя, Забура моя,
В тебе сердца нет,
В тебе дверцы нет!"
Это выдумала девочка
Четырёх от роду лет.
Это выдумала Катенька,
Повторила,
Спать легла.
Только я сидел до полночи
На кухне у стола.
Только я сидел до полночи
Под шорохи мышей.
Всё сидел и всё обламывал
Острия карандашей.
А потом я их оттачивал
И обламывал опять,
Ничего не в силах выдумать,
Чтобы лечь спокойно спать...»

А вы сами ощущаете себя ребенком, когда работаете?

Отчасти нет — и отчасти да. Аристотель говорил, что философия начинается с удивления. С него вообще многое начинается. Это простой импульс, но одновременно и непростой. И его хотелось бы сохранить внутри не только в детстве, но и в период взросления, и в середине жизни. Важно не умереть внутри в первую очередь.