Бидермейер нашего времени
Искусство правого поворота в венском музее
В Музее Леопольда в столице Австрии последние дни работает выставка «Бидермейер. Переходная эпоха», представляющая австрийский взгляд на искусство периода реакции и консервативного поворота в культуре после Наполеоновских войн. Взгляд вышел благодушным и даже ностальгическим, хотя культурная ситуация времен бидермейера выглядит вполне современно.
Леопольд Штёбер. «Молодой художник с семьей», 1827
Фото: © LIECHTENSTEIN. The Princely Collections, Vaduz–Vienna
Леопольд Штёбер. «Молодой художник с семьей», 1827
Фото: © LIECHTENSTEIN. The Princely Collections, Vaduz–Vienna
Бывают художественные эпохи, начала и концы которых настолько размыты, что историки искусства не устают ломать копья в спорах, что можно и что категорически нельзя к ним относить. Бидермейер — совсем другое дело, здесь по поводу датировок существует определенный консенсус: эпоха начинается Венским конгрессом (сентябрь 1814-го — июнь 1815-го) и заканчивается волной европейских революций 1848–1849 годов. То есть в прологе бидермейера — Наполеон на Эльбе, Ватерлоо и «Гвардия умирает, но не сдается», в финале — Вагнер на баррикадах Дрездена, а между грозовым вступлением и бурной кодой — тридцатилетие относительного затишья и, пусть и временной, идиллии.
Бидермейер — это перебесившийся романтизм, довольный сам собой, своим обедом и женой. Это искусство реакции, консерватизма, правого поворота, отказа от революционных безумств и обращения к традиционным ценностям.
И неслучайно сегодняшний Евросоюз, в странах которого побеждают на выборах правые партии, охватила эпидемия выставок бидермейера, представляющих различные национальные версии этого панъевропейского стиля.
Выставка «Бидермейер. Переходная эпоха» в Музее Леопольда, например, открылась вскоре по завершении экспозиции «Стиль жизни бидермейер. Искусство и буржуазия в Венгрии XIX века» в Венгерской национальной галерее. Неудивительно, что ряд произведений переместился из Будапешта в Вену: набор художников в обоих случаях почти совпадает — по крайней мере, крупнейшие мастера бидермейера, Фердинанд Георг Вальдмюллер и Йозеф Данхаузер, играют первые роли в обеих историях искусства, австрийской и венгерской. Казалось бы, Вена и Будапешт — который в первой половине XIX века был тремя разными городами, Пештом, Будой и Обудой,— должны одинаково смотреть на эпоху как представители одного государственного и культурного пространства, но выставки у них получились совершенно непохожие: будапештская была про сплочение нации и подготовку к национально-освободительной революции, венская вышла про последний золотой век империи.
Фото: © Leopold Museum, Vienna, Photo: Leni Deinhardstein
Фото: © Leopold Museum, Vienna, Photo: Leni Deinhardstein
Фото: © Leopold Museum, Vienna, Photo: Leni Deinhardstein
Фото: © Leopold Museum, Vienna, Photo: Leni Deinhardstein
Первое, что видит зритель в Леопольде,— оживленный уголок Милана кисти Анджело Инганни. Дамы и господа чинно прогуливаются по площади, беседуя друг с другом; нарядная особа высокомерно взирает на пешеходов из пролетки; кавалеры в военном и штатском поджидают кого-то, равнодушно отворачиваясь от калеки на паперти; прислуга торгуется, закупая провизию; продавец дешевых эстампов выставил свой товар, но привлек внимание лишь одного ротозея; фонарщик взбирается по приставной лесенке, чтобы зажечь фонарь; трубочисты бредут восвояси, публика почище их сторонится; денди во фригийском колпаке задумчиво курит трубку, замышляя нечто якобинское, преданный пес глядит на него с обожанием — собак полно, домашних и бродячих. Город живет своей будничной жизнью — глаз скачет от одной уличной сценки к другой, благо все можно рассмотреть в мельчайших деталях, ведь это живая, хотя в то же время немного оцепенелая и неподвижная жизнь.
Картина написана в 1838 году, слово «фотография» будет произнесено год спустя — бидермейер совпадает с эпохой ранней фотографии, и в этой живописи есть та же странная застылость, будто от долгой выдержки. Лишь по фрагменту одного архитектурного шедевра мы догадаемся, что главным героем является Миланский собор — часть его фасада видна со стороны Коперто деи Фиджини, ренессансной торговой галереи, знаменитой, в частности, тем, что там открылось первое в Милане кафе, где подавали кампари,— ее снесли, чтобы расширить соборную площадь при Викторе Эммануиле II.
Анджело Инганни. «Вид на миланскую Соборную площадь с Коперто деи Фиджини», 1838
Фото: © Milano, Palazzo Morando | Costume Moda Immagine
Анджело Инганни. «Вид на миланскую Соборную площадь с Коперто деи Фиджини», 1838
Фото: © Milano, Palazzo Morando | Costume Moda Immagine
Миланский пейзаж кисти Инганни — типичная картина бидермейера: европейский город больше не хочет быть торжественной архитектурной декорацией и позировать для парадной ведуты, он превращается в комфортную среду обитания, обжитую и почти по-домашнему уютную комнату. Уют и комфорт — ключевые слова эпохи, способствовавшей много к украшению и похорошению европейских столиц: наводятся мосты, прокладываются тротуары, асфальт теснит брусчатку, правда, не в Вене, улицы которой, по ехидному замечанию Карла Крауса, вымощены культурой, тогда как в других городах предпочитают асфальт. Впрочем, миланская картина имеет не только урбанистический, но и геополитический подтекст.
Венский конгресс положил конец «долгим лихим нулевым» наполеоновской нестабильности — политическая карта Европы как будто бы навсегда обрела четкие и незыблемые очертания. Милан, Венеция, Верона — это теперь австрийские города: Ломбардо-Венецианское королевство вошло в состав Австрийской империи; классик итальянского искусства Франческо Айец, учитель Анджело Инганни,— австрийский художник, даром что родился в Венеции, а работал в Милане. Большой канал на венецианских ведутах уроженца Пешта Августа Теодора Шёффта и атмосферой, и настроением поразительно похож на Грабен, впадающий в площадь собора Святого Стефана, с картины уроженца Вены Рудольфа фон Альта — там гондолы, тут фиакры, но архитектура почему-то совершенно одинаковая, габсбургская. Хороши также панорамы Рио-де-Жанейро кисти другого венца, Томаса Эндера: они забавным образом напоминают Вену и Баден, как будто бы живописец и за океаном желает устроиться уютно, по-домашнему. Однако пальмы, кактусы и темнокожие туземцы в диковинных нарядах удостоверяют, что художник писал с натуры: в 1817-м, с благословения князя Меттерниха, он принял участие в бразильской экспедиции. Австрийская империя — морская держава, из австрийского порта Триест суда плывут в Бразилию, к далеким берегам.
Фото: © Belvedere, Vienna, Photo: Belvedere Wien / Johannes Stol
Фото: © State Collections of Lower Austria, Photo: State Collections of Lower Austra
Фото: © Collection Franco Maria Ricci, Labirinto della Masone Fontanellato (Parma
Бидермейер озолотил видописцев — и, кажется, в последний раз: вскоре их потеснят фотографы. Лучшие ведутисты империи работали по высочайшим заказам над панорамами, картинками для гуккастенов и косморам, курсируя от Стамбула до Нью-Йорка. Романтическая страсть к путешествиям подкреплялась государственными интересами в области торговли и промышленности.
По романтической инерции Йозеф Ребелль еще пишет извержение Везувия и бурные волны Неаполитанского залива, но дух уже не захватывает при виде огненного столпа и потоков лавы, эти драмы давно приелись.
Горные хребты, убеленные снежными сединами, гордые ледяные вершины, глетчеры, нависающие над мирными деревнями, Гросглокнер, самая высокая гора Австрии, и Пастерце, самый большой австрийский ледник, пионеры альпинизма в качестве стаффажа — удивительное рядом, Альпы — кладезь новых перспектив, ракурсов и переживаний, и уже знакомый нам отважный мореплаватель Эндер станет первооткрывателем множества местных природных достопримечательностей.
Бидермейер — время расцвета внутреннего туризма: незачем тащиться в Неаполь, чтобы поглазеть на шествие Святого Януария,— паломничество в Мариацелль не менее живописно. В 1829 году Зальцбург, окончательно вошедший в состав Австрии по решению Венского конгресса, удостоил художника Иоганна Михаэля Заттлера звания почетного горожанина: тот как раз закончил зальцбургскую панораму, сделанную по заказу императора Франца I, и собирался в турне — целых десять лет он будет возить свой колоссальный труд (полотно размером пять на двадцать пять метров) по всей Европе, рекламируя красоты малоизвестного городка, затерянного где-то в Северных Альпах. Трудно поверить, что до Заттлера Зальцбург, ныне разобранный на открыточные виды и задыхающийся от туристов, никого особенно не интересовал. Opus magnum Заттлера, старейшая из сохранившихся «путешествующих» панорам, хранится в Зальцбурге и больше не странствует — в Музее Леопольда показывают автопортрет художника с женой, детьми и собачкой: они уютно устроились в каюте судна, плывущего по Эльбе с великой миссией прославить город, который в смысле туризма окажется едва ли не самым удачным австрийским приобретением. Сын Заттлера Хуберт — на портрете он скромно сидит позади отца и прилежно читает книжку — продолжил семейную традицию, занялся видописью и объездил весь мир, его картины для косморам с изображением Каира и Мехико тоже есть на выставке.
Петер Фенди. «Собрание австрийской императорской семьи осенью 1834 года», 1835
Фото: © Artstetten Castle, Photo: Atelier Kraftner
Петер Фенди. «Собрание австрийской императорской семьи осенью 1834 года», 1835
Фото: © Artstetten Castle, Photo: Atelier Kraftner
Семейные ценности — основа культурного кода бидермейера. А семейный портрет в интерьере — один из первостепенных жанров эпохи. Порой он напоминает групповой снимок, где все застыли перед камерой фотографа в соответствии с родовыми иерархиями, порой — жанровую сцену, где все семейство предается милым домашним занятиям.
Молодой художник с палитрой и муштабелем в левой руке показывает свой незаконченный шедевр некоему строгому господину и двум мальчикам, вглядывающимся в детали, но самого полотна мы не видим — оно повернуто к нам оборотной стороной. Группа любителей живописи оттеснена на второй план — на первом же, частично заслоняя изнанку холста, чинно восседает матрона в чепце и строгом платье, скрывающем фигуру от подбородка до запястий и носков туфель, у ее ног — трое детей, девица на выданье играет с маленькой сестричкой, братик рассматривает альбом с набросками. Нет, это не заказчик с чадами и домочадцами посетил мастерскую юного гения — это автопортрет двадцатилетнего венского художника Леопольда Штёбера с родителями, братьями, сестрами и собачкой — девятый член семьи дисциплинированно лежит в углу подле картины. Можно не сомневаться, что на скрытом от наших глаз полотне кисти главного героя изображен какой-то эпизод из Евангелия: стены мастерской завешаны картинами на библейские сюжеты, распятие стоит на чопорном и благообразном, как вся набожная фамилия Штёберов, комоде.
Леопольд Штёбер, подававший надежды как религиозный живописец, умрет через пять лет — от чахотки. Члены семьи облачатся в благородный траур, им не придется стыдиться, ведь множество ровесников их сына и брата погибает в самом расцвете сил от куда менее пристойного недуга — от сифилиса. Вообще-то исторические исследования показывают, что сколько бы официальная идеология Священного союза Австрии, Пруссии и России, возникшего вследствие Венского конгресса, не ставила религию и мораль превыше всего, в том числе права, с общественными нравами дела обстояли не лучшим образом. Семейные ценности были доступны не всем, поскольку женитьба требовала немалого капитала, а экономическая политика Франца I Австрийского, на редкость бездарная, привела многих на паперть и панель — словом, эпидемии сифилиса удивляться не стоит. Однако социальной критике почти не находится места в искусстве австрийского бидермейера — разве что Йозеф Данхаузер в «Пфенниге вдовы» изобразит богачей, величаво и напоказ опускающих мелочь в кружку церковного старосты, тогда как бедная вдовушка незаметно отдает последний пфенниг сыну, чтобы тот подал нищему.
Фото: © Leopold Museum, Vienna
Фото: © Wien Muse
Надо ли уточнять, что все дамы с парадных портретов одеты в закрытое платье, прячущее фигуру в тяжелых тканях, пышных складках, венских шалях и платках. С «голыми вечеринками» ампира, то есть с балами, куда являлись в белых платьях а-ля грек, полупрозрачных, да еще и смоченных водой, чтобы лучше подчеркивать формы, как у античных статуй, отчего добрая половина бесстыдниц простужалась и гибла от пневмонии, было покончено раз и навсегда. Обнаженная натура вообще не приветствовалась, даже в искусстве, даром что это альфа и омега его языка. Художники находили утешение в сценах с кающейся Марией Магдалиной, которую можно было изображать полуобнаженной по сложившейся иконографической традиции, не покушаясь на нравственное чувство публики.
Дом, домашний круг, гостиные, утопающие в цветах — живых, в горшках и кадках, и нарисованных, поскольку в моду входят цветочные узоры на обоях, шторах и мебельной обивке (образцы прилагаются).
Все принялись возделывать свой сад не выходя из комнаты. Страсть к уюту и комфорту в равной степени проявляется в реформе городской среды и в обустройстве интерьера — венский стул, воплощение мебели во имя человека и для блага человека, родом из бидермейера.
Вот заявка на патент пера Михаэля Тонета от 14 мая 1842 года: годом ранее немецкий мебельщик, безуспешно пытавшийся продвигать свое изобретение, познакомился с князем Меттернихом и, опять же с его благословения, перебрался в Вену — 20 лет спустя венская мебель из гнутого под горячим паром дерева покорит весь мир.
Фото: © Leopold Museum, Vienna
Фото: © Belvedere, Vienna / Johannes Stoll
Фото: © Belvedere, Vienna
Фото: © Museum of Fine Arts, Budapest – Hungarian National Gallery
Революция, произведенная в мебельном деле Тонетом, отзовется позднее в дизайне Йозефа Хоффмана и «Венских мастерских» — Вена с ее бидермейеровским вкусом станет столицей недекларативного, но в высшей степени комфортного и уютного функционализма. Что же до революционного обновления, какое претерпели многие европейские школы на волне событий 1848–1849 годов, то эта напасть обойдет австрийскую школу стороной. Разве только Фердинанд Георг Вальдмюллер предложит реформировать академию, чтобы искусство было ближе к природе и дальше от пустопорожнего копирования старых мастеров, но за это он будет изгнан из академических рядов и надолго впадет в кайзеровскую немилость. А Вена как ни в чем не бывало продолжит украшаться вальдмюллеровскими букетами.
Выставка австрийского бидермейера оставляет зрителя в недоумении. Неужели голубой цветок Новалиса был обречен выродиться в эту пышную растительность на натюрмортах, обоях, занавесках и обивке кресел? Неужели это все, что осталось от романтизма? В 1849—году, когда в Араде казнили мятежных венгерских генералов, видный представитель венского бидермейера Иоганн Баптист Райтер, известный своими симпатиями к революционерам, напишет «Дремлющую женщину». Это, конечно, не «Происхождение мира», но приближается к отметке «Курбе» на шкале эротизма. Поздним портретом дочери Райтера выставка и завершается: в «Лекси с виноградом» (1890) не осталось ничего от милодвидных бидермейеровских пастушек, увитых цветами,— эта вакханка, нагло, насмешливо, с вызовом глядящая на нас сверху вниз, сможет позировать и Густаву Климту, и Эгону Шиле. Вероятно, долгие годы вынужденной благопристойности должны были разрешиться сексуальной революцией по Фрейду. И цветы Вальдмюллера прорастают на Климтовых лугах.
Фото: © Museum Georg Schafer, Schweinfurt
Фото: © Neue Galerie Graz am Universalmuseum Joanneum / Lackner