От окраины к центру

О своем городе, который был, которого не было, который всегда внутри, рассказывает Ксения Буржская — писатель, поэт, AI-евангелист виртуального ассистента «Алиса» в «Яндексе».

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Между окраиной и центром лежала огромная пропасть, и в ней плескались киты. В детстве я слышала, что существуют люди, которые живут на Горьковской или Пестеля, там старые дома, огромные квартиры с темными, ссутулившимися шкафами, узкими окнами, слепо глядящими в колодцы дворов, парадными с гнутыми лестницами. Эти люди отличались от меня всем: у них было две руки и две ноги, но совершенно иная ДНК.

«Какой красивый город!» — слышала я от всех, кто приезжал погостить. Мой Петербург был панельной точкой, затерянной на карте города. Из окна я видела реку и кормовые поля. Я видела самолеты, вылетающие из Пулково. Я видела изогнутую змею многоподъездного корабля, дальним своим концом уходящую прямо в залив. Я видела сам залив — стальную границу между серым небом и зеленым расплывшимся лесом. Каждое утро я выходила на остановку и ехала на троллейбусе в школу: 10 километров. В троллейбус набивался весь наш микрорайон, в нем было жарко и тесно, и центр казался недостижимым, далеким краем, и я в нем всегда была только туристом.

По праздникам мы ездили в город. Мы так и говорили: «поехали в город», будто сразу признавая свою обособленность. По дороге в институт или на работу я читала. Так до 22 лет в метро я прочла почти всю библиотеку иностранной литературы и отечественных современников, я писала свои первые рассказы на стеклянных выпуклых колоннах в Автово, потому что поезд дальше не шел, а надо бы. Я не могла вернуться домой с затянувшихся вечеринок, потому что это слишком далеко, и так заводила друзей и любовников.

Потом я уехала в Москву и перекрутила свою ДНК. Я поселилась в центре и сама стала спрашивать тех, кто живет на окраинах: вы что, с ума сошли? зачем жить в этом городе, если вы в нем не живете?

В Петербурге теперь я снова турист. Ищу в памяти важные туристические метки.

Вот когда-то на выпускной нас повезли на автобусе к Университетской набережной. И там у спуска к Неве есть две гранитные скамьи, а по бокам — бронзовые грифоны. Держась за ушки, нужно было загадать желание в будущее. Не помню, что я загадала, наверняка любовь или стать писателем,— в общем, сбылось.

Как-то вечером шла после встречи с читателями по Невскому. Стоит парень с табличкой: «Прогулка на крышу. Сейчас». Пойдем, говорю. «Сейчас?» — удивляется он. «Ну у тебя же написано — сейчас. Значит, сейчас». Ну и пошли.

Грохот кровельного железа, провода, вид. Данил (в свободное от крыш время кладет потолки, живет в коммуналке на Ваське) говорит: «Люди раньше трехметровые были. Иначе зачем такие арки, такие потолки?» Потом говорит: «Есть версия, что город не построили, а раскопали». Ясно, говорю. Хорошо, что мимо не прошла, а то б не узнала.

Одна достопримечательность есть недалеко от дома моего детства — Петергоф. В детстве я его не любила. Не люблю, впрочем, и сейчас, его пышная, барочная красота кажется мне избыточной и оттого фальшивой. Но там есть фонтаны-шутихи, излюбленное развлечение всех детей. И я всю жизнь считала, что это какая-то высокотехнологичная история: чувствует, значит, твое приближение и давай тебя поливать. И вот, 20 лет спустя, приехав туда с детьми, я узнала правду, точнее, увидела: как сидит в кустах специально обученный человек и вовремя (не вовремя) жмет на кнопку.

Еще улица Маяковского. Там бар «Полторы комнаты». Не путать с одноименным музеем Иосифа Бродского, что в доме Мурузи, 24 на Литейном. (И это я тоже люблю, как люблю целиком Литейный — вместе с Фонтанным домом Ахматовой, и двором Фонтанного дома, исписанным посланиями, письмами и заверениями, как стена Цоя в Москве.) Так вот, в том баре подают лучшую в городе «Кровавую Мэри», копченную в дыму и с оливками.

А вот «Севкабель». Он и «Эрарта» — два места, куда я стараюсь попасть в каждый заезд. Недалеко от «Эрарты» — самого классного музея в городе (Эрмитаж не в счет) есть самозародившийся уличный музей странненькой скульптуры. Он во дворе относительно нового дома, напротив ДК Кирова, и жители тут в силу своего уникального художественного вкуса делают «красиво». Похожим образом на окраинах разрастаются дворы с полуразложившимися мягкими игрушками среди наскоро посаженных цветов.

«Севкабель» иной. Там ветрено, как всегда у моря; и строго, и чайки кружат, и можно целоваться в фотокабинке, и покупать на ярмарке сделанные вручную украшения, и штаны, и бесполезное мыло, и поесть приморский стритфуд — когда к крабам и мидиям в комплекте идет пластиковая вилка и бумажная тарелка. Но все это Васильевский остров, на который мы не будем приходить умирать, а будем жить.

И конечно, мосты. Мосты в моей юности — неудобство. Боишься не успеть. И все время, конечно, оказываешься не на той стороне, которая нужна. Это потом построят Большой Обуховский мост, и можно будет запросто опаздывать и на метро, и на мосты — ведь в объезд ночью будет недолго.

Не так давно ночевала в квартире на Горьковской — прямо из недостижимой детской мечты. Проснулась среди ночи от криков восторга, как на стадионном концерте, смотрю в окно, а там в узком просвете между тесными стенами колодца кусочек Невы, и огромная махина моста поднимается вверх, сверкая синими маяками.

Говорю хозяевам наутро, мол, проснулась оттого, что мост развели, а они отвечают: мост? у нас что, видно мост из окна?

Вернемся к окраинам. В районе Коломна, в Дровяном переулке есть скверик. Там установлен памятник Ольге Александровне, жительнице блокадного Ленинграда и матери автора — художника Бориса Семенова. Художник назвал памятник «Женщина блокады», но никто его не послушал, и стала она Венерой Коломенской. Долгие годы Венера шла в ногу со временем: у нее были зеленые волосы, фиолетовое лицо, ей надевали противогаз, рисовали слезы. И пару лет назад местные жители объединились и вернули Венере лицо — а также добавили цветы, куда ж без этого.

Или пляж. На Канонерском острове есть Канары. Остров отделен от суши Морским каналом, по набережной которого можно дойти до самого его конца через лес и оказаться на месте, где когда-то хотели построить гигантского Ленина, который бы встречал суда. И встретить суда вместо него. Кстати, финское название острова — Киссасаари, что означает «Кошачий остров».

Есть в Петербурге и исчезнувшее. В юности я очень любила сидеть на берегу у гостиницы «Прибалтийская». Именно там, среди страшных обглоданных ветром домов на ножках, Алексей Балабанов снимал первого «Брата». На песке там стояли шалманы, жарили шашлыки, наливали в стаканы пиво (конечно же, «Балтику»). Море совало свой нос на берег, целуя ноги, но никто из нас не считал, что это всерьез. Море — это когда соленое, синее, неживое. Город море подвинул — насыпал к берегу берег, возвел там каменный лес. Теперь в том месте, где я сидела, рисуя пальцами на песке, дорога и виадук, а дома, как по случаю сказал мне таксист, там попросту плавают. Сваи, сказал он, стоят ни на чем, просто лежат в воде. И только под тяжестью многоэтажек и держатся, но вода их точит, точит, и однажды вода победит.

Словом, мне сложно вспомнить что-то одно, связанное с этим городом: тут могла быть история про любовь или, наоборот, про разочарование, про ошибки или глупости, про «Красную стрелу», в которой восемь часов длилось лучшее мое первое свидание, или про страхи. Про белые ночи, украденный в детстве зонт, про дружбу и расстояния, утренний холод, про гулкие подворотни, низкое небо, про пышечную со сладким кофе из столовского котла, про грязные мастерские художников в мансардах, про ночные фонари Каменноостровского, про широченные тротуары Московского проспекта с Лениным, распахнувшим бронзовый пиджак. Но ничего толком не вспоминается — я прожила здесь всего 22 года, еще немного — и больше придется уже на Москву. Я всегда гордилась тем, что этот город принадлежит мне по праву рождения, что я им инфицирована, несмотря на все расстояния, а потому особенная, что он научил меня чувствовать и легко отпустил — я никогда и нигде по нему не скучала. Светлая, яркая, ярмарочная Москва звала меня отовсюду, а Петербург не звал никогда, но именно его произведением я стала, а он — моим. Понимаю его, злюсь на него, боюсь его и несу в себе — эту холодность, противоречие и снобизм.

Именно там я писала стихи — темные, пронзительные и с жаждой. Петербург не для прозы, он поэзия, а поэзия — всегда испытание. В прошлом году впервые поймала себя на мысли, что могла бы вернуться. Хотя его, в сущности,— классического, большого и древнего — в моей памяти совершенно не существует, как нет на карте Ленинграда, но охрово-желтый призрак все гонит и гонит свою воду в упрямый гранит и шепчет мне в ухо ветрами: ты моя, ты моя, ты моя.