Weekend

22.05.2025, 02:16

Город в масштабе человека

Смоленск — откуда началась русская архитектура и где мечтали о Европе

Огромный транспортный узел на одной стороне Днепра, огромный кремль с огромным собором на другой, огромные временные лакуны между пятнами разновековой застройки из-за огромных потерь в огромном количестве войн и огромный прорыв в развитии русского архитектурного стиля.

Текст: Григорий Ревзин

Вид на cобор Успения Пресвятой Богородицы
Фото: Getty Images

Впечатления от Смоленска сильно различаются в зависимости от того, как вы в него попадете. Многие попадают через вокзал, и нельзя сказать, что им повезло. Это тяжелый город — и тяжесть его большого размаха. В Смоленске сходятся дороги Москва—Минск, Орел—Витебск, Смоленск—Тула — гигантский железнодорожный узел, море путей, грузовых дворов и депо, и все это выглядит как принято в РЖД — промзона из «Сталкера». Посередине этого — замок вокзала, построенного по проекту Бориса Мезенцева и Михаила Шпотова и открытого в 1951 году. Этих архитекторов принято ценить высоко, но я эту его вещь понимаю плохо — в ней сочетается веселая провинциальная приветливость с дебелой монументальностью — вроде райкомовской тетки в пионерской форме.

По логике города, такой транспортный узел должен был бы дополняться бесконечными фабриками и заводами, но так бывает на Урале и в Сибири, а тут специфика направления — на Украину, в Польшу и Прибалтику — делает место по преимуществу военным. Пиками его исторической судьбы были 1914–1917 и 1941–1944 годы, ну и сейчас оно куда как значимо. В 1944-м, уже после того как в сентябре 1943-го Смоленск освободили, территория была полностью разбомблена, и следы некой неустроенности, на мой взгляд, все еще читаются в кварталах Заднепровья, примыкающих к ж/д узлу. Это стан сараев и индивидуального жилищного строительства (ИЖС), где дома как бы пребывают в изумлении от того, как они выглядят и как их сюда занесло. Дальше на север, впрочем, начинаются микрорайоны скудного брежневского благополучия, потом — авиационный завод.

Словом, типичный постсоветский город с едва наметившимися ростками «Пятерочек» путинского изобилия. Впрочем, есть специфика: за заводом — болотце с деревянной мемориальной площадкой и памятным знаком на месте крушения самолета президента Польши Леха Качиньского 10 апреля 2010 года. Оформлено это ровно в том же дизайне — деревянные мостки и высокие деревянные католические кресты,— что и место расстрела 15 тысяч польских офицеров в Катыни под Смоленском. Вообще Смоленская земля — она вся более или менее про отношения с Польшей, и они оставляют желать лучшего.

А может, вам повезет — и вы, минуя все это, окажетесь в центре, на левом берегу Днепра, за кремлем, и это — поразительное место. Мне показалось, что я вдруг попал в Лондон, куда-то в Кенсингтон. Этот центр наполовину состоит из перетекающих друг в друга ухоженных парков, так что его весь можно пройти, из парка не выходя. На их границах стоят дома в четыре-пять этажей, более или менее в одном стиле послевоенной сталинской классики, но при этом сдержанные, без цветущих огурцов в декоре. Ни один не норовит вылезти с красной линии и заявить о себе. Дома соединяются между собой в одну стену улицы, прерываемую величественными арками дворов, и в них стоит зайти. Я бы сказал, это умеренно, но парадные дворы — внимательно архитектурно оформленные, опять же неожиданно благоустроенные. Меня добило открытое окно во двор — и там, в тени квартиры, кто-то играл на рояле. Кино, что ли, снимают? Нет, не снимают, само так получилось.

В русском провинциальном городе так не бывает. Их очарование не в стройном и строгом виде, но в непричесанном разнообразии — классицистический особняк с мезонином, купеческое собрание в русском стиле, двухэтажная неоренессансная гимназия, колокольня с кокошниками и купеческая изба с наличниками, все разной высоты, все с разрывами, в разрывах — сады с деревянными сараями и сортирами. Тут ничего этого нет. Как будто один человек одной рукой все это вдруг взял и выстроил для каких-то воспитанных, европеизированных людей, преуспевающего дворянского или буржуазного общества. Есть особое свойство — масштаб города. Советский город ни с чем не спутаешь, он выстроен в масштабе массы трудящихся. А этот город — в масштабе отдельного человека, так сказать, частного лица с собственным достоинством.

Там есть одно здание, которое представляет собой явный акцент: офис «Сбера» на остром углу на пересечении улиц Коммунистической и Глинки. Тут уж не выделяться было невозможно, слишком место выигрышное, прямо на выходе из Сада Блонье. К парку оно выходит изысканной экседрой. Я не могу вспомнить в русской классической, тем более в сталинской архитектуре углов, оформленных экседрой, когда вместо силового натиска архитектурной формы — всех студентов учат: угол не должен проваливаться — возникает такое располагающее войти отступление. Как будто тебя приглашают. И это не массовое пространство, а какое-то частное, там даже транспарант толком не повесишь. Уместнее поставить столик, сидеть за ним с бокалом белого и любоваться на парк.

Это здание с запутанной историей. Его иногда считают довоенным (1936), и автором называют Софью Ильинскую, автора местного Дома правительства, иногда — послевоенным (1950), но это более или менее обычная ситуация для смоленской архитектуры. В войну в городе было уничтожено 93% построек, все возводили заново. Теперь автором здания чаще называют Илью Райского, архитектора, оставшегося при немецкой оккупации и служившего в городской управе — его много раз упоминает в своих воспоминаниях Борис Меньшагин, глава города при немцах,— осужденного в 1951-м на 25 лет лагерей. Документов за его подписью в Смоленске нет, но то ли проект, то ли упоминание о Сберкассе есть в его архиве в музее в Таллине — перед арестом он работал в Эстонии. Так или иначе, это великолепный архитектор.

Никому в голову, однако, не придет смотреть в Смоленске и этот дом, и послевоенный сталинский центр в целом — город знаменит совсем не этим. Это один из древнейших русских городов, и древность предъявлена даже с известной аффектацией — в виде самого большого древнерусского кремля (с общей длиной стен 6,5 км, в то время как у московского Кремля это 2,23 км). Кремль построен Борисом Годуновым (1595–1602), и это был главный форпост России в противостоянии с Польшей и Литвой. Нельзя сказать, что крепость оказалась неприступной русской твердыней: уже в 1611 году Сигизмунд III, король польский, шведский и великий князь литовский, ее взял. Она не очень хорошо сохранилась — половина стен и башен была взорвана Наполеоном в 1812 году при отступлении из Смоленска. Но она более чем величественна.

Боюсь, я не справлюсь с тем, чтобы воспеть ее достойно. Есть люди, которые видят в древнерусских кремлях архитектуру невероятного качества и художественной гармонии. Таких, впрочем, больше было в советское время, когда складывался культ Москвы, что нашло отображение в изображении Кремля на купюре в три рубля. Я им завидую, но сам лишен подобных чувств, и в стенах и башнях вижу в большей степени замыслы военные, а не художественные. С этих позиций можно сказать, что, хотя ее строил в 1595–1602 годах русский мастер Федор Конь, это очень европейская крепость, может быть, чуть архаичная для своего времени (в Европе с начала XV века уже распространена новая бастионная система, в России же бастионные укрепления начали строить позднее, при Иване Грозном), но соответствующая возможностям потенциального противника: у поляков в тот момент еще не было эффективной стенобойной артиллерии.

Единственной проблемой крепости мне кажутся ее колоссальные размеры — из-за них для обороны был нужен большой гарнизон, которого в Смоленске никогда не находилось к моменту осады. Правда, в городе острый рельеф, и, возможно, Федору Коню это казалось серьезным препятствием для противника. Но в соответствии с русской традицией он проложил линию стен прямо по Днепру, включив его крутой берег внутрь периметра. Так сделано в Москве, так сделано в Нижнем Новгороде, это облегчает снабжение города водой. Но это страшно затрудняет перемещения защитников внутри крепости, и то, что могло быть преимуществом, становится недостатком — до места атаки не добежишь. Кроме того, подъем рельефа позволяет противнику прицельно бить по строениям внутри крепости артиллерией поверх стен. Когда в 1812 году в Смоленске наконец две русские армии, под командованием Багратиона и Барклая де Толли, соединились, чтобы встретить французов, второй быстро пришел к выводу, что защищать город невозможно, и продолжил отступление. Довольно поразительный диагноз для столь мощного оборонительного сооружения, но вряд ли разумно сомневаться в профессионализме столь авторитетного генерала.

Но эти размеры составляют на самом деле градостроительную уникальность Смоленска. Строго говоря, это вообще не кремль, но именно крепость. В России так никогда не делали — мы обычно строили именно кремли, где располагались власть, войска и церковь, а посады обывателей оставляли незащищенными, чтобы противник там уж делал что хотел, а потом ломал зубы о каменное ядро цитадели. Это в разы дешевле и эффективнее с военной точки зрения. В Смоленске построили стены, которые защищали практически всю существовавшую к тому времени застройку левого берега.

Но так делали в Европе, и для того, чтобы оценить, что, собственно, произошло в Смоленске в урбанистическом смысле, стоит мысленно сопоставить его с европейским городом со средневековыми стенами. Какими бы разными они ни были, там внутри всегда будет большая теснота, густая сеть узких улиц, а за воротами — виллы, сады, парки и озера. Здесь ничего подобного. Половина территории внутри стен — это просто пустое пространство, и ладно бы только парки (здесь находится и парк Блонье, и Лопатинский сад), но и просто косогоры и овраги, по которым и не вскарабкаешься.

Посреди этого городского лесопарка с островками застройки возвышается Соборная гора с храмом Успения Пресвятой Богородицы — или Свято-Успенским кафедральным собором. Это святое для России, а точнее даже, для русской государственности место. Первоначально Успенский собор возвел в 1101 году Владимир Мономах, в 1150-м его существенно перестроил и расширил его внук Ростислав Мстиславович. Это был большой домонгольский княжеский собор, нечто более чем величественное. Кроме того, Владимир привез в собор икону Смоленской Божьей Матери Одигитрии, по преданию, часть приданого царевны Анны Мономахини, его матери и дочери императора Константина IX. То есть символ связи Рюриковичей с византийскими императорами — она пропала при фашистской оккупации. В 1611 году, когда Сигизмунд захватил Смоленск, защитники и жители заперлись в соборе, где находился пороховой склад, и взорвали собор с собой вместе.

Место святое и скорбное, а собор, который сейчас стоит на горе, я затрудняюсь охарактеризовать. Его начал строить в 1677 году Алексей Корольков, каменных дел мастер, который отвечал за сооружение Патриаршего дворца (палат) в Московском Кремле.. Он достроил его на две трети высоты, и тут случился конфуз — от собора отвалились апсиды, алтарная часть. Не знаю судьбы Королькова. Через 50 лет, в 1732 году, при Анне Иоанновне, собор решили достроить. Вторым архитектором считается Антон Шедель, сын архитектора немецкого происхождения Иоганна Готфрида Шеделя. (Впрочем, существует версия, что работал над собором сам отец, известный тем, что стоил, например, дворцы Александра Меншикова в Петербурге и в Ораниенбауме (1713–1727); дворец «Фаворит» в Стрельне (1716), домовую церковь Воскресения Христова при василеостровском дворце, создавал ансамбль Киево-Печерской лавры — колокольню, галереи на Ближних и Дальних пещерах, ключни с кельями и другие известные здания). Но в Смоленске это был, насколько я понимаю, самый яркий пример оставленности мировым художественным гением из небогатого на таланты анненского царствования.

Он взял схему маленькой барочной церкви с фасадом на три прясла стены с тремя арочными окна и круглыми окнами второго света и растянул ее до масштабов небоскреба (высота собора — 70 метров). Об этом соборе во время немецкой оккупации высказался с большим уважением генерал-инспектор бронетанковых войск рейха Хайнц Гудериан. У Шеделя, кажется, вообще отсутствовало какое-либо представление о чувстве меры, круглое окно там такого размера, что в него, пожалуй, пролетит танк. Свое творение он — вообще уж непонятно почему — увенчал семиглавием, обнаружив совершенную свободу от канонов русской архитектуры. Божьим промыслом в 1761 году две лишние главы рухнули, и уже при Екатерине II, в период с 1767 по 1772 год, Петр Обухов перестроил верх, разместив там более традиционное пятиглавие. Досадно, что мастеру не удалось расположить его хоть сколько-нибудь симметрично.

Потрясающая вещь. Это колоссальный собор, его возводили без малого сто лет, он стоит столько же, сколько все строения в кремле, вместе взятые, это одно из самых монументальных сооружений России. И это — самое бездарное с архитектурной точки зрения сооружение, которое я знаю. Как будто и церковь, и государство решили раз и навсегда очень громко заявить, что архитектура — это вообще неважно, тяп-ляп святости не мешает, если он большой. Впрочем, внутри там гениальный барочный иконостас, и благодаря колоссальным окнам Шеделя он сияет, как золотая гора из оперной декорации. Может, все это затеяно ради этого эффекта.

И это все. Больше в кремле ничего интересного нет. То есть, разумеется, есть — и екатерининская площадь плац-парадов, превратившаяся в Сад Блонье со скульптурой оленя, вывезенной сюда из поместья Германа Геринга, и советский Дом правительства, и Лопатинский сад, и много всего другого. Но нет следов древнейшего русского города, храмов, торга, приказных изб — никакой великой Древней Руси. Это город-призрак — грандиозный кремль, в нем невнятные строения и заросшие овраги.

Домонгольское наследие в городе есть. Есть Петропавловская церковь, построенная в 1146 году тем же Ростиславом Мстиславовичем. Маленькая правильная греческая церковь, четырехстолпная, одноглавая, из красной плинфы, настолько чистая по формам, что даже кажется чересчур академичной для русской княжеской постройки. Может быть, этот эффект возникает из-за реставрации храма в 1962–1963 годах, которую делал, вероятно, самый авторитетный мастер, можно сказать, основатель русской научной реставрации Петр Дмитриевич Барановский. В его редакции храм выглядит как докторская диссертация, как идеальная модель средневизантийской архитектуры.

Впрочем, в сегодняшних реалиях храм кажется памятником даже не константинопольским, а стамбульским. Он расположен прямо у железной дороги, недалеко от вокзала Мезенцева — в Стамбуле есть несколько таких очень аккуратных маленьких византийских храмов где-то в промзонах, за скорняжными цехами. Их русские челноки в начале 1990-х ласково называли «храм Спаса на дубленках».

Главная гордость Смоленска — собор Михаила Архангела на Пристани (Свирская церковь), построенный на территории загородного двора смоленских князей при сыне Ростислава Давиде Ростиславиче в конце XII века. К сожалению, его несколько перестроили в начале XVIII века (переложили завершение), так что храм — до известной степени научный конструкт, не соответствующий реальным впечатлениям. Однако для историков послевоенного поколения нет более значимого памятника древнерусской архитектуры, и вот почему. Это не византийский по типологии храм. У него повышенная центральная часть, он как бы собирается вверх, к главе, и уносит вас в небеса не только по смыслу священнодействия, но и физикой архитектурных форм. Византия такой формы храма не знает. При этом через несколько лет после работы в Смоленске, видимо, те же мастера, что строили его, переехали в Новгород и там возвели церковь Параскевы Пятницы на Торгу. Она была такая же, а из нее вышли самые хрестоматийные новгородские шедевры — церковь Спаса Преображения на Ильине улице и церковь Федора Стратилата на Ручью. То есть с этой церкви в Смоленске начинается самостоятельная линия развития русской архитектуры. Причем очень симпатичная — ее главным свойством оказывается стремление в небо, не вполне доступное учителям-грекам. В популярном искусствоведении и путеводителях 1960-х годов было принято как бы между прочим при анализе этого храма вспоминать полет Юрия Гагарина. Более серьезные историки искусства усматривали в нем связь с готикой, так что движение в космос соединялось здесь со стремлением в Западную Европу.

И вот, казалось бы, такое блестящее начало! И ждешь продолжения, и дальше — ничего. Двести лет Смоленск так или иначе пытается найти свое место то ли на Востоке, то ли на Западе, то попадая в состав Речи Посполитой, то возвращаясь под власть Москвы. В 1395-м его присоединяет к Литве Витовт, в 1514-м Василий III его отвоевывает, в 1611-м Сигизмунд III опять его захватывает, в 1654-м Алексей Михайлович возвращает назад. Конечно, войны мало способствуют процветанию любой земли. К этому стоит добавить разорение Смоленска Наполеоном и потом фашистами, оба абсолютно катастрофические. Но что-то же должно было остаться? Сигизмунд даровал Смоленску Магдебургское право, то есть это стал свободный город с местным самоуправлением. Интересно, как ему было возвращаться под отеческую длань самодержавия Алексея Михайловича? Ну какие-нибудь следы, торговые гильдии, университет, ратуша? Ничего. Хотя нет, ратуша была, теперь на ее месте стоит сталинский Дом Красной армии (Большая Советская улица, 10/2), довольно сдержанный, с мемориальной доской в честь выступления тут самого Михаила Фрунзе.

Пожалуй, какие-то следы жили просто в людях. Барон Александр Энгельгардт, городской голова Смоленска при Александрах II и III, в воспоминаниях пишет, что дворяне в городе называли себя шляхтичами, читали польские, а не русские книги (при Анне Иоанновне за польские книги били кнутом и ссылали в Сибирь) и жениться у них было принято только на польках. Впрочем, сам он потомок генерал-лейтенанта польской службы Вернера-Каспара Энгельгардта, которого перевел в Смоленск Сигизмунд III, так что, возможно, так было принято в кругах польско-литовской аристократии. Каким-то следом этих людей является костел Непорочного Зачатия на улице Урицкого (проект Михаила Мейшнера), довольно-таки виртуозный неоготический храм, построенный в конце XIX века на месте предыдущего,— в Смоленске была большая католическая община. В советское время костел, разумеется, был закрыт и в нем расположился архив НКВД — смоленский отдел как раз и специализировался на польских шпионах,— судьба которого любопытна: его не успели вывезти при отступлении, он попал к немцам, а оттуда в Америку, где стал предметом заинтересованного изучения соответствующих специалистов.

Я хочу вновь вернуться к послевоенной реконструкции. Генплан Смоленска делал академик архитектуры Георгий Гольц, он закончил эту работу в 1945-м, а в 1946-м погиб в автокатастрофе. Генплан — это общий документ, там нет проектов конкретных зданий, там общая логика развития города, но все люди, которые проектировали центр Смоленска после войны, так или иначе попали под влияние Гольца. А это был особый мастер, очень образованный (ученик Ивана Жолтовского), очень тонкий — он долгое время работал театральным художником — и, как мне кажется, лишенный характерно советского государственного пафоса. Его работы проникнуты каким-то частным достоинством — вспомните его шлюз на Яузе в Москве, и, может, я ошибаюсь, но в Смоленске мне видится именно его понимание города.

Гостиница «Смоленскотель»

Фото: Shutterstock Premier / Fotodom

Смоленский государственный академический драматический театр имени А. С. Грибоедова

Фото: Shutterstock Premier / Fotodom

Здание бывшей гостиницы «Смоленск»

Фото: © Александр Щепин / Фотобанк Лори

«Дом с часами» (первоначально гостиница «Европейская»)

Фото: © Александр Щепин / Фотобанк Лори

1 / 4

Гостиница «Смоленскотель»

Фото: Shutterstock Premier / Fotodom

Смоленский государственный академический драматический театр имени А. С. Грибоедова

Фото: Shutterstock Premier / Fotodom

Здание бывшей гостиницы «Смоленск»

«Дом с часами» (первоначально гостиница «Европейская»)

Я так думаю еще и потому, что довоенная архитектура Смоленска совсем другая — в ней вполне ощутим стандартный дух «великой утопии». Есть занимательный конструктивизм — дом-коммуна Олега Вутке на улице Коненкова, кажется, единственный дом коммуна, выполненный в форме семиэтажной жилой башни — лифта нет, душ и туалеты коллективные, только на первом этаже. Дом стоит в руинах, а архитектора расстреляли в 1938 году, его имя в списке жертв на Бутовском полигоне в Москве. Есть заметные сталинские здания — гостиница «Смоленск» Ильи Голосова или драматический театр Софьи Ильинской — я бы сказал, мастерские работы, но с характерным государственным пафосом портиков, рассчитанных на нового советского человека. А вот того духа частной жизни, который появляется в послевоенном центре, там нет.

Смоленск после войны отстраивался в соответствии с постановлением СНК 1945 года о восстановлении 15 советских городов, он там идет первым номером, дальше — Псков, Новгород, Тверь, Орел, Курск. Потом было принято еще множество таких постановлений, но это берет самые пострадавшие, с разрушением всей инфраструктуры и более чем 90% жилой застройки. И это все очень старые русские города. На самом деле трудно представить себе тот шок, который вызывал их вид после освобождения, ну и известную растерянность от того, как их восстанавливать. Не на что было опираться — только образы, фантазия, мечта. Гольц и создал, как мне кажется, эту мечту Смоленска стать русской Европой.

Надо сказать, малообоснованную мечту. Ничем она хорошим не кончается, кроме бесконечных военных катастроф. Европейская крепость, внутри пустыри с оврагами, и гигантский железнодорожный узел, через который идут бесконечные военные эшелоны на Запад.

Меню сайта